Профсоюз института, где я работала, выделил мне путёвку в сердечно-сосудистый санаторий в Ливадии. Было это в феврале 1990 года, когда СССР ещё жил одной дружной семьёй и был великим государством.
В Ростове лежал снег и было морозно, а в Крыму вовсю цвели великолепные жёлтые кусты форзиции и на клумбах Ялты высаживали «анютины глазки». Три часа езды троллейбусом от Симферополя до Ялты — экзотическая прогулка! Глубоко внизу плескалось свинцовое море, не успевшее набрать синевы от солнца, но каждая веточка деревьев, каждое журчание ручейка, сбегающего с гор от талого снега, оповещало, что Крым уже встретил весну и передаёт эту эстафету дальше. Пробуждающаяся природа отвлекала от душевных ран (два года назад умер муж) и требовала ценить каждое мгновение, дарованное нам Богом.
Санаторий располагался в знаменитом Ливадийском парке, в бывших помещениях летней резиденции царя. А наш корпус, где я жила на первом этаже, раньше назывался малым дворцом и принадлежал министру императорского двора Фредериксу В. Б. Палата была высокой и просторной, окно выходило в парк, где недалеко под косогором дышало море. И хотя в палате от деревьев было сумеречно, но какой благодатный воздух вливался в постоянно открытую форточку! Одним воздухом можно было вылечить больное сердце.
С соседкой по палате мне повезло. Это была молодая симпатичная женщина, тоже из Ростова. Разница в возрасте не помешала нам подружиться. Но и тогда, когда у Анечки, как звали мою соседку, появились молодые подруги, они часто приглашали меня на свои «вылазки». В их обществе я чувствовала себя комфортно и забывала, сколько мне лет. А недели через две после приезда и у меня появился друг, только четвероногий. Животных я обожаю.
Это был огромный рыжеватый пёс, помесь дворняги с кем-то. В санатории он чувствовал себя хозяином территории, был корректно приветлив с отдыхающими, но к себе никого не подпускал, а уж погладить себя не давал тем более! Угощений ни от кого не брал: собаку хорошо кормил его хозяин — сторож.
Первый раз, когда я его встретила и сказала «Привет, Дружок!» — а его действительно так звали, — он остановился и удивлённо посмотрел на меня: «Что за фамильярность?» — читалось в его глазах. При следующей встрече я остановилась и поговорила с ним. Пёс внимательно слушал, немного наклонив голову и напружинив одно ухо. Сначала он стоял на расстоянии, затем подошёл и обнюхал меня. А в глазах был вопрос: «Что надо? Я Вас слушаю».
Осмелев немного, я наговорила собаке много приятных слов. Иногда пёс что-то «отвечал», а в конце нашего разговора чуть вильнул хвостом. «О, кажется, знакомство состоялось! И он его принял!» — обрадовалась я. Но каково было моё удивление, когда на следующий день возле процедурного корпуса меня сзади кто-то легонько толкнул в руку влажным носом. Обернувшись со страхом, с радостью увидела рядом Дружка. «Ах ты, моя умница! Подошёл поздороваться?» Я снова поговорила с ним, и он проводил меня до корпуса. Так завязалась наша дружба.
У меня в парке была «своя» скамейка, где я любила подолгу сидеть, думая «за жизнь» или читая. Пёс это усёк и приходил «беседовать» со мной. А иногда мы просто гуляли по парку. Часто я угощала друга вкусной косточкой, которую покупала для него, и он с удовольствием принимал угощение, чем удивлял отдыхающих.
Однажды хозяин собаки, встретив меня, сказал: «Я начинаю ревновать Дружка к Вам. Вы что, заговорное слово знаете к собакам?» — «Да нет же, просто люблю животных, а они — меня». Сторож улыбнулся: «Ну что ж, дружите. Я рад, что у моего питомца хороший вкус». И пошёл своей дорогой. И как будто сглазил: вскоре наша дружба дала трещину — пёс обиделся на меня из-за моей бестактности.
Дня за три до нашего отъезда уезжали подруги Ани, жившие в другом корпусе, и молодёжь решила устроить «отвальник» до прихода автобуса за ними. Автобус за отъезжающими всегда приходил в четыре утра. Но так как режим в санатории был строгим и после 23 часов никого в корпус не впускали, пришлось разработать операцию «Ы»: как Анечке после проводов «без шума и пыли» попасть в палату.
Днём купили толстый бинт, один конец его привязали к стулу, а другой — к ручке оконной рамы. Проводив друзей, Аня бросит в окно веточку, а я, приняв сигнал, спущу ей стул, встав на который она дотянется до подоконника, и помогу ей залезть в комнату. План был великолепен, но, как говорят, бог шельму метит…
В ту ночь спала я вполглаза — боялась не услышать сигнала. Но вот в четыре тридцать утра — условный стук. И план заработал. Сначала Анечка через подъёмник передала своё пальто, чтобы легче было лезть, а следующим залпом должна была проникнуть в комнату сама.
Но когда моя «альпинистка» уже лежала на одной трети подоконника при помощи моего подтягивания, продвижение дальше вдруг застопорилось. «Ну что же вы мне не помогаете? Подтягивайтесь!» — с досадой проговорила я. «Ой, Любовь Владимировна! Я, кажется, зацепилась за что-то или меня кто-то держит». И, обернувшись, вскрикнула: «Да это Ваша собака ухватила меня за брюки и тянет назад!»
Я посмотрела вниз и увидела в черноте южной ночи что-то огромное с двумя светящимися глазами. «Дружок, это ты?» Два огонька сверкнули ярче, и послышался какой-то приглушённый звук. «Отпусти Анечку! — попросила я его. — Это моя соседка, она хорошая». А в ответ недовольный рык: «Хорошие по ночам не шатаются и в окна не лазят» — перевела я.
Не выпуская рук Ани, вступила с псом в дипломатические переговоры. Самым нежным голосом, на который была способна, наговорила Дружку столько ласковых слов, что он отродясь таких и не слыхивал. И хотя я свою дипломатию плела, как кружева, собака продолжала держать штанину (слава богу, что не ногу!). Устав висеть на краю подоконника, Аня попросила не держать её руки и спустилась на стул, на котором стояла, как статуэтка, боясь шевельнуться, да клацала зубами от холода.
Мне пришла мысль задобрить собаку колбасой. Я достала из холодильника большой кусок копченой колбасы, приготовленной в дорогу, и, помахав ею в воздухе для запаха, сказала: «А я любимому пёсику колбаски дам, а он отпустит Анечку. Правда, Дружок?» Но в ответ услышала злобный рык: «Эх, ты! Я же охраняю тебя от воров, а ты мне — взятку! Не стыдно?» И фыркнул, как плюнул.
Оскорблённый моей бестактностью, он освободил Аню из плена и медленно, как тяжело больной, пошёл по парку в начинающееся утро. На колбасу даже не взглянул.
А я, втянув соседку в палату и отогрев её чаем, уложила спать. Сама же не сомкнула глаз. Мне было стыдно. Днём пошла к «нашей» скамейке, просидела там больше часа, но Дружок не пришёл, хотя я видела в парке его рыжую шубу.
И только за день до отъезда, когда он проходил мимо, я позвала его. Дружок подошёл. Не поднимая головы, слушал мои извинения и то, что я, уезжая, хотела бы с ним помириться. Пёс поднял на меня печальные глаза и, лизнув мне руку в знак примирения, пошёл дальше, хотя ему явно не хотелось уходить. Но он был гордым.
На следующее утро мы с Анечкой уезжали в Симферополь, а оттуда самолётом в Ростов. Вечер провели в сборах и на улицу не выходили. Но когда утром за нами приехал автобус и я стала заносить в него свои сумки, дорогу мне перегородил мой друг. Он встал на задние лапы, передние положил мне на плечи и лизнул в щёку — поцеловал на прощание. А я, обняв его, уткнулась в его шерсть, орошая её слезами. Затем, потрепав на прощание холку, вошла в автобус.
Дверь захлопнулась, и мы поехали. А рядом с автобусом бежала собака, оглашая раннее утро жалобно-скулящим воем.
Любовь Азбукина
20 ноября 2004 г., г. Ростов-на-Дону